Ирина
Чайковская
irinaic@hotmail.com
Где
был ЧиЖик?
Появления
этой или
подобной
книги следовало
ожидать. В
ней, с опорой
на документы,
рассказывается,
что два
человека,
один из которых
- всеми в
России
любимый
детский
писатель, критик
и переводчик,
а другой -
национальный
герой
Израиля, в
юности были
хорошо знакомы,
и их общение
не прошло
даром для
обоих.
Почему
так
необходимо и
злободневно
появление
этого
документального
расследования?
Одна
из причин
кроется в
биографии
Корнея
Чуковского,
где есть
зияющие
пробелы, прямо-таки
взывающие к
заполнению.
Корней
Чуковский –
личность во
многом загадочная
и
нераскрытая.
Он, как
известно, в
юности сам
смастерил
себе имя и
фамилию: из
Николая
Корнейчукова
стал Корнеем
Чуковским. Об
отце, бросившем
мать с двумя
детьми и от
брака с нею
уклонившемся,
предпочитал
не упоминать,
вычеркнул
его из своей
жизни. Сестра
Маруся
звалась по
документам
Марией
Эммануиловной,
Чуковский же
выбрал себе
нейтральное
русское
отчество –
Иванович.
Став петербургским
журналистом,
постарался
скорее забыть
свое
одесское
прошлое (20 лет
жизни!), стать
в сознании
читателей
чистым и
беспримесным
«петербуржцем».
Между
тем, на
вопрос,
шутливо и по
другому поводу
брошенный
писательницей
Тэффи «Где же
корни у
Корнея?», ответить
можно
однозначно –
в Одессе. Там
началась его
человеческая
и
писательская
судьба, там
он сделался
журналистом,
там женился
на девушке,
которую
любил и
боготворил
всю жизнь,
вместе с
которой
прожил
больше 50 лет...
Благодаря
новейшим
исследованиям
Натальи
Панасенко,
предвосхитившим
появление
рецензируемой
нами книги,
мы теперь
знаем имя
отца Чуковского
- Эммануил
Соломонович
Левенсон, иудейского
вероисповедания,
сын врача,
получившего
в Одессе
звание
потомственного
Почетного
Гражданина.
Итак,
по отцу -
Корней
Чуковский –
еврей, по
матери –
украинец. Как
тут не
вспомнить
строчки из
Дневника
писателя: «Я,
как
незаконнорожденный,
не имеющий
даже
национальности
(кто я? еврей? русский?
украинец?) –
был самым
нецельным
непростым
человеком на
земле... И отсюда
завелась
привычка...
никогда не
показывать
людям себя –
отсюда,
отсюда пошло
все остальное»).
Неисследованным
до
настоящего
времени был и
поразительный
факт
мгновенного
вхождения
Чуковского в
журналистику,
превращение
его из никому
неведомого
доморощенного
философа,
босяка,
недоросля,
вышибленного
из гимназии,
в
талантливого
критика, чьих
статей и
выступлений
с
нетерпением ждали
и читатели
«Одесских
новостей», и
члены
одесского
Литературно-артистического
клуба...
И вот
тут на сцену
выходит
новое лицо, а
именно:
Владимир
Евгеньевич
Жаботинский,
как
оказалось,
знакомец
Ники
Корнейчукова
еще по
детскому
саду, с чьей
легкой руки осуществилось
это чудесное
преображение.
В
статье «Как я
стал
писателем»
Чуковский без
указания
имени своего
доброго
гения рассказывает
об этом так:
«...моей
философией
заинтересовался
один из моих
школьных
товарищей, он
был так добр,
что пришел ко
мне на чердак,
и я ему
первому
прочитал
несколько
глав из этой
своей
сумасшедшей
книги... Он
слушал,
слушал и,
когда я
окончил,
сказал: «А
знаешь ли ты,
что вот эту
главу можно
было бы
напечатать в
газете?» Это
там, где я
говорил об
искусстве. Он
взял ее и
отнес в
редакцию
газеты
«Одесские
новости», и, к
моему восхищению,
к моей
величайшей
радости и
гордости, эта
статья
появилась
там...»
Ныне,
благодаря
разысканиям
Натальи Панасенко
и Евгении
Ивановой, имя
«неизвестного
друга»,
которое по
цензурным
соображениям
не мог
назвать
Чуковский,
расшифровано:
Владимир
Жаботинский.
Но
мало того,
что
Жаботинский,
как говорится,
за руку ввел
Чуковского в
литературу,
он еще
устроил ему
поездку в
Лондон в
качестве
специального
корреспондента
«Одесских
новостей».
Поездка стала
для молодого
Чуковского
судьбоносной,
открыла ему
мир,
образовала
(многочасовые
сидения в
библиотеке
Британского
музея не
прошли
даром!),
навсегда
связала с
англоязычной
литературой.
Вполне
вероятно, что
именно командировка
в Лондон
ускорила
брак Чуковского
и Марии
Борисовны
Гольдфельд,
скоропалительно
заключенный
26 мая 1903 года -
уже в июне
молодожены
отправились
в Англию.
О том,
что Марии
Борисовне
пришлось
порвать со
своей
еврейской
семьей ради
проблематичного
брака с «гоем»
и «кухаркиным
сыном», яствует
запись,
приведенная
на страницах
книги:
«Газета
послала меня
в Англию
корреспондентом...
К этому
времени я уже
женился на Марии
Борисовне.
Она
прибежала ко
мне в одном
платье,
крестилась,
чтобы
обвенчаться
со мной...» (стр. 66).
Не так-то
много знаем
мы о жене Чуковского;
здесь, в этом
крошечном
отрывке, - целая
повесть о
безоглядной
любви, доверии
и вере в
21-летнего
паренька,
который
деньги на
двойной
билет до
Лондона
собирает тут
же, на
свадьбе,
обходя
друзей-журналистов
с шапкой. То,
что
Чуковский
взял с собой
в Англию
молодую жену,
можно понять
из строчек
письма
Жаботинского
(кстати, бывшего
поручителем
на свадьбе со
стороны
жениха),
отправленного
в июле из
Одессы. Там
сказано:
«Поцелуйте
руку дорогой
М Б».
Евг.
Иванова не
навязывает
читателю
своих
комментариев,
она
предельно
сконцентрирована
на
документах и
очень
лапидарна в
их
толковании,
оставляя
место и
читательским
догадкам, и
дальнейшим
исследованиям.
Теперь
о второй
причине,
сделавшей
появление
книги,
назревшим.
Жаботинский,
для части
россиян
олицетворяющий
врага,
«махрового»
сиониста, а
большинству
попросту
неизвестный,
вытупает
здесь как
один из
героев документального
повествования.
Вместе с ним
в рассказ входит
«сионистский»
сюжет. К
этому сюжету
автор
подключает
Чуковского.
Читатель знакомится
с
литературными
выступлениями
начинающего
тогда
критика на
еврейскую тему.
Вот эта-то
«еврейская
тема» -
запретная в советские
времена, ныне
могущая
выйти на
поверхность,
- а вернее ее
интерпретация
двумя сведенными
под одной
обложкой
героев, чрезвычайно
актуальна в
наше
чреватое
национальными
конфликтами
время.
Но
прежде чем
обратиться к
этой
животрепещущей
теме,
зададимся
вопросом,
случайно ли
два таких
разных по судьбам
героя вышли
из Одессы?
Что это за
город,
сумевший
породить
проницательного
критика,
писателя и
исследователя
русской литературы
и человека,
от россйской
культуры
намеренно
отказавшегося
ради служения
мифическому
в те времена
еврейскому
государству?
Оживленный
и богатый,
несмотря на
молодость,
отстроеннный
при
Екатерине
Великой на землях
бывшей
Оттоманской
империи,
город-порт на
Черном море
был
изначально
многонационален.
Греки, турки,
татары,
армяне, итальянцы,
французы... И
огромное
число евреев,
которых
влекла сюда
возможность
вырваться из
узких границ
черты
оседлости,
заняться
торговлей,
предпринимательством,
овладеть
свободными
профессиями,
дать детям хорошее
образование...
Язык
местечек,
идиш, был здесь
повсеместно
в ходу.
Любопытно,
что в письмах
к Чуковскому
в Лондон
Жаботинский
использует
несколько
написанных
по-русски еврейских
слов и
выражений,
явно
подразумевая,
что адресат
их поймет («аф
майн ворт» – как
я это
называю... или
еще
выразительнее:
«Что Вы,
мешиге?»
Мешиге на
еврейском
жаргоне
означает
«сумасшедший,
придурок»).
Жаботинский,
двумя годами
старше
Чуковского,
рано ставший
в оппозицию к
правительству,
как
политически
неблагонадежный
состоял под
«особым»
надзором
полиции. Но
обращает на себя
внимание тот
факт, что
ПРАКТИЧЕСКИ
ВСЕ одесские
журналисты, о
которых
упоминается
в
документальном
расследовании,
включая
Чуковского (и
его невесту),
также
находились
под
бдительным
жандармским
присмотром,
получали
клички,
фигурировали
в полицейских
донесениях...
Составитель
приводит
отрывки из
этих
донесений за
сравнительно
безобидный 1902
год. В апреле 1903
года по
Российской
империи
пронесется
весть об
ужасном
Кишиневском
погроме;
именно это
событие
станет катализатором
в
политичеком
перерождении
Жаботинского
и его
обращении к
идеям
сионизма. Но
и до того в
качестве
«пропагандиста»
он успел
побывать в
тюрьме, по
выходе из
которой
попал под
особое
наблюдение
под кличкой
«Бритый». Чуковского
в донесениях
называют
Большеносый,
Марию
Борисовну –
Симпатичная.
Что меня
поразило, так
это путаница
в сведениях о
поднадзорных,
казалось, в
таком «точном»
учреждении
как
Депертамент
полиции.
Марию
Борисовну
называют то
Симпатичная,
то
Стурзовская
(по названию
улицы), путают
профессии
социалистов
братьев
Богомольцев...
Возможно,
беспорядок в
делах связан
с большим
объемом
работы –
близилась
первая русская
революция.
Но
суть не в том,
главное, что
хотелось бы
подчеркнуть,
Одесса в
период
пребывания в
ней наших
героев -
город «политически
неблагонадежных».
Под
особым
наблюдением
и контролем
находились
пресса и ее
работники.
И это не
случайно. Как
узнаем из
донесения ротмистра
Васильева,
резко
выступившего
против
намечающегося
в городе
издания газеты
на идише, в
Одессе того
времени
издаются три
ежедневные
газеты. Все они,
по словам
Васильева,
подконтрольны
евреям и
«прививают
местному
населению
идею космополитизма»,
одновременно
заглушая «национальные
понятия о
государственности».
Новая газета
на «еврейском
жаргоне»,
усиливая эти
вредные
влияния,
будет к тому
же пропагандировать
еврейский
национализм,
а контролировать
ее
содержание,
не зная
языка, «со стороны»,
будет трудно.
Так и
отказали
примерного
поведения
мещанину
Иоселе Гехту
- и
соответственно
тысячам
одесских
читателей - в
издании
газеты на родном
языке:
«космополитизм»
и «еврейский
национализм»
были одинаково
не ко двору в
полицейской
России; как и
встарь,
требовались
казенное
православие,
ощетинившееся
самодержавие
и лубочная
народность.
Кстати,
власти
«прищучивали»
не только
евреев, но и
вообще
«инородцев», -
таким
нехорошим
словом
характеризовались
все те, кто не
принадлежал
к «коренной»
национальности.
В Грузии,
например,
учащимся гимназий
под страхом
наказания
запрещалось
говорить
по-грузински.
Нет, все же не
случайно так
много грузин,
армян,
поляков и евреев
участвовало
в
революционном
движении – людям
хотелось
защитить
свое
достоинство
и свой язык.
Возвращаясь
к теме о
специфике
города Одессы,
укажем еще на
один момент,
явственно выступающий
в
приведенных
в книге
статьях и высказываниях.
Наряду
с теми, кто
худо-бедно
тянул лямку
«инородца»,
говорил
по-русски
плохо и с
акцентом,
придерживался
своих
национальных
обычаев, в
Одессе существовал
значительный
слой
интеллигенции,
оторвавшейся
от своих
национальных
корней и
взращенной
на русской
культуре и русском
языке. Это
были греки,
турки,
армяне,
итальянцы и
французы. Но
преобладающее
число этой
«обрусевшей»
интеллигенции
составляли евреи.
Почему-то
всегда так
получалось с
этим народом,
разбросанным
по
пространству
земли после
утери своего
государства.
Оказавшись в
Средние века
в Испании,
влились в
испаноязычную
культуру, да
так, что даже
национальный
испанский
эпос «Песнь о
моем Сиде», по
слухам, был
записан
евреем.
Подобное
происходило
во всех
странах
«рассеяния» -
евреи врастали
в чужую
культуру,
привнося в нее
остроту и
терпкость
своего
национального
характера,
частицу
своей
духовной сущности,
унаследованной
от Книги.
Вот и в
Одессе, как
впрочем и в
других культурных
центрах
Российской
империи,
почему-то
именно
интеллигентные
евреи горячо
принимали
новую пьесу,
книгу,
статью;
именно они
были основными
посетителями
библиотек,
музеев и
выставок, они
же очень
остро
воспринимали
социальные
идеи,
боролись за
классовое и
национальное
равенство
ВСЕХ народов
России, своей
родины.
Плохо
это или
хорошо? С
какой стороны
посмотреть...
«У нас в
Одессе, где
она
(еврейская
молодежь.- И.Ч.)
ведает почти
всю нашу
духовную культуру,
где
литераторы,
референты,
ораторы в
нашем клубе...
почти сплошь
евреи»,- можно
вполне
оценить весь
трагизм
такого
положения»
(стр. 92). Это цитата
из статьи
Корнея
Чуковского,
написанной в
памятном 1903
году и
опубликованной
в петербургской
газете
«Еврейское
слово».
Через
два года
Чуковский
переберется
в Петербург,
пока же он
выступает в
роли местного
корреспондента,
пишет от лица
одессита - «у
нас в Одессе».
Почему
молодой
критик
воспринимает
участие
еврейской
молодежи в
культурной
жизни города
как
трагическое?
Ответить на
этот вопрос
не так-то
просто. И для
ответа, как
мне кажется,
следует
обратиться к
взглядам человека,
к этому
времени уже обосновавшегося
в Петербурге
и активно сотрудничавшего
с «Еврейским
словом»; он,
по-видимому,
и
посодействовал
опубликованию
в газете
статьи
своего
одесского
друга.
Как
читатель уже
понял, это
Владимир
Жаботинский.
Что мы
знаем об
еврейской
истории, даже
недавней? Что
такое Бунд?
Слово
«бундовец» стало
у нас
ругательным...
с неясным
семантическим
значением.
Недавно
услышала от
своего
американского
студента,
аспиранта
Брандайского
университета,
имя Семена
Дубнова.
Посмотрела в
Интернете –
действительно,
был такой -
известный
еврейский
историк,
политический
деятель,
создатель
народной
еврейской
партии,
живший как
раз в то
самое время,
о котором
идет у нас с
вами речь.
Кто о нем знает
в России?
О
Жаботинском,
как ни
странно,
кое-кто знает;
если не
знает, то хотя
бы слышал. В
последнее
время имя его
вышло из
тени, и за его
произнесение
уже не сажают;
издано
литературное
наследие
классика сионизма.
Вот еще одно
слово,
ставшее
бранным в России.
А значит-то
всего-навсего:
стремление в
Сион, то есть
в Палестину,
то есть на
землю отцов,
где некогда
существовала
«страна
евреев». Во
времена
юности Жаботинского
это было
безумной, ни
на чем не
основанной
мечтой
небольшого
числа
«мешиге» - сумасшедших:
Палестина в
то время
подмандатна
Англии, и по
ее
пустынному
бездорожью
кочуют
полудикие
бедуины и их
верблюды.
Как
случилось,
что юноша из
вполне
обрусевшей
еврейской
семьи,
воспитанный
на русской и
европейской
литературе,
блестяще владеющий
европейскими
языками, в 18
лет ставший
специальным
корреспондентом
одной из одесских
газет в Риме
и печатавший
свои заметки
под обретшим
известность
псевдонимом
«Альталена» (ит.
качели),
повторяю, как
все же
случилось,
что этот
почти
мальчик
встал на путь
сионизма, презрел
дары русской
культуры и
обратился к
созданию и
поддержке
еврейской
национальной
культуры на
идише и иврите?
Думаю,
хорошо
постаралось
тут
российское государство,
дискриминирующее
и унижающее
еврейское
население,
провоцирующее
погромы и
соответственно
оставляющее
безнаказанными
их
участников -
убийц и
грабителей. К
сионизму
могло
привести
простое
умозаключение:
если евреев
высочайшими
декретами изгоняли
из Англии,
Франции,
Испании и
России, если
они
подвергаются
избиениям и
унижениям в
странах, где
их только
«терпят»,
выход из
этого один -
обрести свою
собственную
страну, а с
ней – свободу
и
достоинство.
Именно
так и говорит
Жаботинский
в «Письме о
евреях и
русской
литературе» (1908
г.), присланном
из Вены:
«...принципиально
демонстрирую
совершенно
одинаковое
благорасположение
к Ахену и
Москве. Будь
у меня
всамделишный
свой город, я
бы тогда стал
говорить о
любви» ( стр. 144).
«Письмо»
Жаботинского
было
отправлено в
газету
«Свободные
мысли» в
поддержку нашумевшей
статьи
Корнея
Чуковского
«Евреи и
русская
литература».
Пришло
время к ней
обратиться.
Но
вначале одно
замечание. В
самой первой
сионистской
статье Жаботинского,
написанной
все в том же 1903
году, после
кишиневского
погрома, и
озаглавленной
«Тоска о
патриотизме»,
мне
встретилось высказывание,
которое
легко можно
было бы счесть
антисемитским,
достойным
Шафаревича:
«мы... нежною
любовью
любим эту
страну – любим,
несмотря ни
на что, народ
в ней
живущий, и язык,
на котором он
говорит. Но
ведь это любовь
–
неразделенная
и потому
горько
обидная для
самолюбия.
Ведь это -
навязывание
своей дружбы
тем, кто не
просит о ней...»
(стр.55)
Жаботинский
пишет с
горечью и
любовью, Шафаревич
с издевкой и
ненавистью,
но суть одна:
евреям
нечего
делать в
русской
культуре, они
в ней
непрошеные
гости, пусть
займутся своей.
Обращаю
внимание
читателей на
различные
посылки
этого умозаключения
у
сиониста и
антисемита.
Первый,
отлепившись
душой от
ЭТОЙ, еще
одной
предавшей
его народ
страны,
призывает служить
«будущей
родине».
Второй
хочет
изгнать
евреев из
русской культуры,
как бесов из
храма.
Теперь
о Чуковском.
Его
выступление
со статьей
«Евреи и
русская
литература» (1908)
вызвало
многочисленные
отклики,
часть из которых
приведена на
страницах
книги. По
этим откликам
видно, как
по-разному
даже сами евреи
оценивали
свою роль в
культурной
жизни России.
Большая их
часть с
Чуковским не
согласилась,
некоторые
пеняли ему на
то, что его
статью с
похвалой
цитировало
черносотенное
НОВОЕ ВРЕМЯ.
Так какие же
мысли высказал
в своей
«крамольной»
статье уже
довольно
известный к
тому времени
петербургский
журналист
Корней
Чуковский?
«...евреи
заняты
русской
литературой,
на свою они
смотрят с
пренебрежением,
и до Переца
ли им, если есть
Максим
Горький,
Федор
Сологуб и
Максимилиан
Кириенко-Волошин!»
«...главная
трагедия
русского
интеллигентного
еврея, что он
всегда
только
помогает родам
русской культуры...
а сам
бесплоден и
фатально не
способен
родить».
«Пропеть
на весь мир
«Песнь
Песней», а
потом пойти в
хористы
чужой
полудикой
литературы,
чтобы
подхватывать
чужие мотивы
и подпевать
неслышными
голосами по
чужим нотам, -
это ли не
рабство
духовное, не
унижение.....»
(стр. 110-113)
Сказано
резко и
запальчиво,
пожалуй, даже
излишне
запальчиво.
Чего стоит
один пассаж о
«полудикой»
русской
литературе, к
тому времени
занимавшей
едва ли не
первенствующее
положение
среди
европейских.
Видно, что к писателям-современникам
критик
относится
без особого
пиетета,
нельзя не
уловить
иронии по отношению
к
перечисленной
троице, легко
ее услышать в
нарочито
длинном имени
Максимилиана
Кириенко-Волошина,
припасенном
под конец.
Итак,
по мнению
критика,
евреи должны
обратиться к
своей
литературе, в
основе которой
лежит быт
еврейского
местечка,
вдохновлявший
Бялика, Шолом
Аша и других
идишских
писателей. В
этом своем
призыве
Чуковский
совпадает с
Жаботинским,
также
направлявшим
еврейскую
литературу к
«родному чулану»,
к еврейским
корням, к
писанию на
идише.
Помимо
того, что
свое есть
свое, и не
след от него
уходить,
«чужое», а
именно
русское, по
мнению
Чуковского,
фатально не
дается еврею,
здесь он
вторичен, не
способен
создать ничего
оригинального,
ибо не его
эта «эстетика»
и не его «язык».
Мнение
весьма
спорное, если
учесть
высокую
степень
ассимиляции
российских
евреев, их
вовлеченность
в культурную
и социальную
жизнь России,
их
«двойственную
природу», по
слову одного
из
участников
полемики В.Г. Тана.
«...назло
«Новому
времени» и не
во гнев К.
Чуковскому я
еврей и также
русский. Я не
могу
отказаться
от своей
двойственной
природы.
Поскольку я еврей
и поскольку
русский, я и
сам не знаю.
Если хотите
узнать,
вырежьте
сердце и
взвесьте. Не
знаю, каким
языком я
пишу, плохим
или хорошим,
но этот язык –
мой родной
язык. Другого
у меня нет...
Русская
литература –
это моя
родина. Я не
уйду
из нее
никуда до
последнего
издыхания»
(стр. 134).
Как
точно
подходит это
высказывание
к жизнеощущению
не только
многих
бывших советских
евреев
(лишенных,
впрочем,
возможности
узнать и
освоить
еврейский
язык и
традицию), но и
тех, кто, как я,
оказался за
границей и
продолжает
жить русской
культурой и
русским языком,
к тому же
идентифицируется
местным населением
с коренными
русскими!
В.Г.
Тан ответил
еще на одно
утверждение
молодого
критика – о
том, что
евреи не дали
русской литературе
ничего
значительного:
«Если такой
писатель еще
не родился
сегодня, то,
быть может,
он родится
завтра» (стр. 141).
Сочтемся,
как
говорится,
славою и не
будем уподобляться
неразумным, с
торжеством
(или злобой)
загибающим
пальцы при
перечислении
великих
в
российской
музыке,
живописи,
науке – и
этот еврей,
и тот ... кругом...
Однако
писавших и
ныне пишущих
на русском языке
писателей –
назову, хотя
далеко не всех:
это и
Мандельштам,
и Пастернак,
и Гроссман, и Бабель,
и Тынянов, и
Липкин, и
Маршак, и
Коржавин, и
Давид
Самойлов, и
Бродский, и
Кушнер... ох,
дайте
перевести
дыхание...
В
запальчивом
азарте наш
критик
выкрикивает
слова,
которые в
другое время
сам бы легко
опровергнул:
все же
поэт-переводчик,
интерпретатор
чужих
текстов. Но
волна несет и
словно
помимо воли
вырывается:
«Я утверждаю,
что еврей не
способен
понять
Достоевского,
как не
способен
понять его
англичанин,
француз,
итальянец,
иначе либо
Достоевский
не
Достоевский,
либо еврей не
еврей» (стр. 112)
Предчувствую,
как у
читателя,
дочитавшего до
этого места,
закралась
мысль об
«антисемитизме»
Чуковского,
несмотря на
его «прикрытие»
примером
европейских
народов. Все
же англичанин
и француз
далеко, в
своей Европе,
и говорят не
по-нашему, а
еврей – он
свой, российский,
и
Достоевского,
хоть тот и
юдофоб был
оголтелый,
считает
своим родным
писателем,
читает его
книги,
комментирует,
гордится его
всемирной
славой...
Позволю
себе
высказать
одну догадку
о природе подобных
высказываний
у молодого
Чуковского.
Они, как мне
кажется,
родом из его
детства, из
неопределенной
национальной
идентификации
(«кто я? еврей?
русский?
украинец?») из темного
чувства к
предателю-отцу,
из желания НЕ
БЫТЬ, как тот,
евреем, уйти
подальше от
всего
еврейского в
себе и
вокруг. Внешне
это
выразилось в
перемещении
из Одессы в Петербург
и нежелании
вспоминать о
своих одесских
корнях.
Не
соглашусь с
Евг.
Ивановой, что
тема «еврейства»
лично
Чуковского
не задевала,
«потому что в
своей
исконной принадлежности
к русской
культуре он
никогда не
сомневался»
(стр. 108).
Сомневался!
Сомневался в
своей
национальной
принадлежности,
а
следовательно
и в «своей
исконной
принадлежности
к русской
культуре».
Тем наступательнее
отстаивал
свою
«русскость»,
свою прописку
на «другой
стороне». Нет,
«Новому времени»
нечего было
радоваться –
у Чуковского
нет ни
издевки, ни
ненависти по
отношению к
евреям;
другое дело,
что в
обсуждении
весьма
тонкого
национального
вопроса ему
не хватило
взвешенности,
захлестнул
темперамент,
что удивило и
раздосадовало
его друзей.
Еще раз
повторю, что
скрытые
пружины
этого вижу в
ранах,
нанесенных
его детской
душе.
Любопытна
дискуссия «о
евреях в
русской литературе»,
спровоцированная
в печати статьей
Чуковского.
По ней видишь
и то, как полярно
сами евреи
смотрели на
свою судьбу в
России, и то,
как срослись
с ее языком и
культурой, но
также и то,
какими порой
недальновиднымы
оказывались
в своих
прогнозах.
Вот
читаю в одной
из статей
замечание о
древнееврейском
языке: «...язык
этот мертв и
возродится
лишь тогда,
когда
возродится еврейское
государство.
То есть –
никогда!» (стр.
153) И там же: «...из
всех утопий
сионисткая –
самая
безнадежная
утопия» (стр. 155).
Написано сие
в 1908 году, не
прошло и
сорока лет,
как «самая
безнадежная
утопия»
воплотилась
в жизнь:
возникло
еврейское государство,
возродился
древнееврейский
язык. Это ли
не сказка?
В том
же году некий
В. Варварин
(псевдоним Василия
Розанова)
писал об
евреях: «В
рассеянии их
призвание, в
рассеянии их
спасение» (стр.
183). Тоже не угадал.
Евреи-таки
собрались в
Иерусалиме, на
земле
праотцов,
многовековый
период «рассеяния»
закончился.
Как
часто бывает
в истории,
человек,
носивший в
сердце мечту
о
возвращении
в Сион и сделавший
все для ее
воплощения
(воистину нечеловеческими
усилиями!), до
этого
события не
дожил.
Владимир
Жаботинский
умер
шестидесяти
лет отроду в 1940
году, в
преддверии
новой грандиозной
Катастрофы,
постигшей
еврейство.
В
книге,
которая
лежит сейчас
передо мной,
он – один из
героев.
Второй
ее герой -
Корней
Чуковский - в
письмах к
Марголиной (1965
год) так
вспоминает
своего
одесского
друга: «Он
казался мне лучезарным,
жизнерадостным,
я гордился
его дружбой и
был уверен,
что перед ним
широкая литературная
дорога. Но
вот
прогремел в
Кишиневе
погром.
Володя
Жаботинский изменился
совершенно....
В
последний
раз я видел
Владимира в
Лондоне в 1916
году. Он был в
военной
форме – весь
поглощенный
своими
идеями –
совершенно
непохожий на
того, каким я
знал его в
молодости.
Сосредоточенный,
хмурый – он
обнял меня и
весь вечер провел
со мной» ( стр. 10-11).
Ко
времени их
последней
встречи
относится
работа
Чуковского в
качестве
редактора и
автора
Предисловия
над книгой
Дж. Г. Паттерсона
«С еврейским
отрядом в
Галлиполи»,
переведенной
на русский
язык.
В
Предисловии
к этой книге,
включавшей,
кстати
сказать,
статью
Жаботинского,
Чуковский
писал:
«Издавая эту
книжку о
Сионском
отряде, мы
отнюдь не
намерены проповедовать
и
прославлять
сионизм.
Прежде чем
судить о
сионизме,
нам,
неосведомленным
русским
читателям,
нужно
познакомиться
с ним» ( стр. 249).
Но
прогремела
русская
революция,
изменившая
судьбы
России и
мира, многие
другие насущные
вопросы
надолго
заслонили и
вытеснили
«вопрос о
сионизме» из
поля зрения
российского
читателя. Да
и Чуковскому
после революции
было уже не
до «сионизма»,
дороги
бывших
друзей
разошлись.
Встретились
они вновь в
книге Евг.
Ивановой, в
оформлении
которой
(художник Г.
Златогоров)
смешно
обыгрываются
и
соединяются
начальные
буквы их
фамилий –
получается
ЧиЖ. Слово
это
напомнило
мне название
популярного
детского
журнала 20-х
годов, а
также новую
профессию
Чуковского –
детский
писатель,- на
которую
после
революции
ему пришлось
сменить профессию-призвание
критика.
Интересно,
что за пять
лет до
смерти,
Чуковский,
вспоминая в
своем
дневнике
Жаботинского,
восстановил
в памяти
смешной
стишок,
написанный
его
двадцтидвухлетним
приятелем о
нем, двадцатилетнем:
Чуковский
Корней,
Таланта
хваленого,
В 2 раза
длинней
Столба
телефонного.
Оба
тогда, в 1902,
только
начинали,
подавали надежды,
весело
подтрунивали
друг над другом...
Книга
«Чуковский и
Жаботинский»
будит мысль,
заставляет
задуматься -
о капризах
истории, о
человеческих
судьбах, о
путях
народов и
идей.
Автор и
составитель
книги Евг.
Иванова
затрагивает
некогда
табуированные
и плохо
изученные
вопросы.
Хочется, чтобы
при
переиздании
этой
всотребованной
читателем
книги были
исправлены
кое-какие
досадные
погрешности
в языке («по
выходу из
тюрьмы» (стр 45),
«зная круг
чтения
Чуковского этих
лет, здесь
обнаруживаются
следы...» ( стр. 62).
Думаю, что
стоит
обратить
внимание на все моменты
пересечения
судеб героев.
У Евгении
Ивановой я не
нашла
рассказа о
«третейском
суде» между
молодым
Чуковским и
неким Хавкиным,
в котором
судьей со
стороны
Чуковского
выступил
Владимир
Жаботинский.
Не
упоминается
в книге и о
том, что Чуковский
с риском для
жизни хранил
у себя рукописи
Жаботинского.
И вот
что еще.
Наверное,
следует
пристальнее
вглядеться в
общее для
обоих
одесское окружение
Чуковского и
Жаботинского,
среди которого
меня,
например,
больше всех
интересует
будущая жена
Корнея
Ивановича -
Мария
Борисовна
Гольдфельд. Мы
о ней
практически
ничего не
знаем.
До
недавнего
времени даже
семья
Чуковских не
располагала
точными
сведениями
ни о возрасте
Марии
Борисовны, ни
о ее
национальности...
Загадка
«Маши» пока
еще не
раскрыта. Все
– впереди.
***