Ирина Чайковская
irinaic@hotmail.com
Три
жизни Сергея
Голлербаха
(Сергей
Голлербах.
Свет прямой и
отраженный:
Воспоминания,
проза,
статьи.
Санкт-Петербург,
Инапресс, 2003)
Не
обязательно
верить
астрологам,
чтобы сообразить,
что твоя
судьба во
многом зависит
от того, где ты
родился – на
Севере или на
Юге. Место и
страна рождения
кладут на всю твою
последующую
жизнь
несмываемое
родимое
пятно.
Художнику и
писателю
Сергею Львовичу
Голлербаху
довелось,
пусть не в яви,
а в мечтах,
прожить
целых три
жизни.
Его родина –
Россия,
Царское село;
в годы войны
угнанный в
Германию, он
провел там
юность, получил
художественное
образование; эмигрировав
в Америку, уже
более полувека
живет в
Нью-Йорке.
И вот что получается:
Сергей
Голлербах,
житель многомиллионного
мегаполиса, кстати,
прекрасно его
знающий и нежно любящий,
осознает, что
жизнь его
могла бы протекать
и на других широтах
– ведь чистая
случайность,
что он
оказался в
Америке.
Мотив
«трех жизней»,
как я
понимаю, -
один из
основополагающих
в этой
замечательной книге. А
замечательна
она во многих
отношениях.
Почему-то
вначале
захотелось сказать
не о самой
главной, но
об очень зримой
ее черте -
книга
огромная.
Любители
неторопливого
вдумчивого
чтения, собиратели
неординарных
мыслей,
коллекционеры
гротескно
причудливой
книжной
графики
обретут в ней
то, что долго
разыскивали
на книжных
развалах.
А вначале приведу полностью один из «фрагментов», помещенных составителями книги (Е.А. Голлербах и И.А. Трофимова) в раздел МОЗАИКА и озаглавленный «Север и Юг»:
Север
- это моя
молодость, юг
- моя
старость. Я
спускался с
северных
широт, на юг,
всю мою жизнь
– чтобы
понять жизнь.
Юг
не имеет тайн.
Все тайны и
секреты - на
севере.
На
севере
природа
сурово-нежна,
на юге она ласково-жестока,
коварно-прекрасна.
Еда на севере полезна
и питательна,
на юге она
вкусна и
вредна.
На
севере пьют
водку, на юге –
душистое
вино.
Северная
женщина
загадочна,
южанка –
прямее,
приветливее.
Все на юге
яснее,
радостнее, теплее.
Но
почему же я
все-таки
люблю север,
его скованность
и скрытность,
его
мучительные
тайны, его
светло-зеленое небо,тишину
его снегов?
Потому,
что я там
родился.
Потому, что
северные
духи, домовые
и лешие,
кикиморы и
шишиморы
смотрели в
мою колыбель,
когда я рос.
Они оставили
на мне взгляд
своих
зеленых
водянистых
глаз, свои призрачные
улыбки. Они
дали мне тепло
горящих в
печке дров и
морозные
узоры на
заиндевевших
стеклах окон.
Как амулет,
как талисман
ношу я с
собой
маленький
кусочек
Севера,
финских
болот,
Санкт-Петербурга.
Если
вы пленились
красотой
языка,
выверенной
жизнью
точностью и
небанальной мудростью
этого
«стихотворения
в прозе»,
тогда каждый
такой драгоценный
кусочек вы
будете
смаковать как
густое, высокой
пробы вино,
выдержанное
в уединенном
подвале.
Говоря
о
«небанальной
мудрости», я
имею в виду
вполне
конкретные
вещи.
На
первый
взгляд, здесь
высказаны
хорошо известные,
аксиоматические
истины,
вполне в духе
изречений
одного из
чеховских
героев:
лошади
кушают овес,
Волга
впадает в
Каспийское
море. И в
самом деле,
разве не
общеизвестно,
что на севере
пьют водку, а
на юге
душистое
вино? Кто не
знает, что
все на юге
яснее,
радостнее,
теплее? Но
вглядимся и
увидим, что
лукавый
автор,
усыпляя нашу
бдительность,
«протаскивает»
в этот текст мысли, далеко
не всеми
разделяяемые,
даже спорные.
Все ли
согласятся с
тем, что «юг не
имеет тайн» и что «все
тайны и
секреты – на
севере»? Как
далеко это от
обычного
стереотипа cознания,
приписывающего
югу
таинственность,
непознанность,
странность. О
северных
красавицах
Пушкин
устами Дон Жуана
сказал как
припечатал:
«В них жизни
нет – все
куклы
восковые», а
тут, у
Голлербаха:
«Северная
женщина
загадочна».
Нет, далеко
не так прост
Сергей
Голлербах,
как иногда
кажется, или
каким он
порой сам
себя представляет
(вечные его
ссылки на
банальность
собственной
мысли!).
Это
книга статей
и эссе,
содержащих неожиданные
психологические
и
философские прозрения.
Но все
же, в первую
очередь, это
книга художника.
И сам
Голлербах в
своих
заметках
постоянно
говорит о
себе как о художнике,
человеке «зрительном»,
идущем от
внешних
впечатлений. Первый раздел
объемистой
этой
книжищи
недаром
озаглавлен
«Заметки
художника»[*],
раздел
«Сильные
ракурсы»
включает
статьи
о
художественных
выставках,
рассказы о
художниках,
но и на части
«О чем иногда
думается» и
«Мозаика» также
падает
отраженный
свет
профессии
их творца.
Ловлю себя на
том, что «художество»
Голлербаха
не «профессия»,
оно
нераздельно
с его
личностью и
не мыслится
вне ее. И в
самом деле,
кому, кроме
художника,
придет в
голову
наблюдать за
старыми
башмаками и
шляпами,
писать о
различных аспектах
«голизны» и
«наготы», видеть
в передаче
денег собирателю
дорожной
пошлины – из
рук в руки - жест
Творца, рукой
касающегося
пальца Адама
в известной
фреске
Микельанджело.
Но,
говоря по
правде,
больше всего
в этой книге
меня
привлекли
самые
обычные,
словно бы
дневниковые
записи,
городские и
бытовые зарисовки,
из мозаики
которых
можно сложить
жизнь их
автора и
представить
себе его образ.
А
образ
получается
любопытный.
Уже очень
немолодой
художник,
живущий один
в самом
центре
Нью-Йорка,
ищущий и находящий
свои способы
ухода от темноты,
тяжести и
неприветливости
жизни, дабы
сделать ее,
эту жизнь,
более
сносной,
уютной,
своей. В ход
идет
наблюдение
за соседями, встречными,
посетителями
ресторанов и
кафе,
гуляющими по
улице и
загорающими
на пляже.
Если вокруг
нет людей,
наблюдение
ведется за
животными,
вещами. Если
нет и их, - за
самим собой.
А ведь как интересно!
Не знаю,
может, и
обижу этим
восклицанием
автора - его
наблюдения порой
весьма
горьки и
самоироничны.
Но читатель
следит за
ними с
захватывающим
и, можно даже
сказать,
личным
интересом –
ему,
читателю,
тоже ведомы и
эти
настроения, и
эта безысходность,
и это
одиночество.
Вчитываясь в
книгу, он
проверяет
себя, свои
собственные
ощущения,
сопоставляет,
сравнивает, учится
и набирается
ума.
Вот
тягучее,
зябкое название
«С вечера
знобило»,
читаешь – и
описание
больного
старого
человека, не
могущего
заснуть и
бродящего в
полутьме, в
шубе и
меховой
шапке, среди
привычных
вещей своей
комнаты, дает
тебе тот
катарсис, то
душевное
очищение, которые, увы, так
редко посылаются
современному
читателю.
Некое
ночное
бдение
совершается
в эти моменты,
узнавание
знакомого, защита
самого себя
окружением
этих вещей. И
медленно
высыхают
злоба и тоска,
и почти слезы
благодарности
выступают,
неожиданно
для самого
себя. Да, вот
так, в
пространстве
комнаты,
полной вещей,
в
пространстве
памяти,
полной
воспоминаний,
очерчиваешь
вокруг себя
заколдованный
круг. Он
защищает
тебя со всех
сторон, но
открыт
сверху – для
зова, просьбы,
спасения.
Тогда
снимаешь с себя
шубу и шапку
и, сопя,
укладываешься
спать.
На
фотографии,
имеющейся в
книжке,
Сергей Голлербах
веселый,
очень живой и
моложавый,
стоит с кистью
в руке у
недописанного
портрета. На
портрете
полуобнаженная
женщина,
скорее
всего,
натурщица, в
перерыве
между
сеансом что-то на
себя накинувшая
и
примостившаяся
в мастерской
у столика –
выпить чашку
кофе.
Фотография
выхватила
еще один
очень
значимый для Сергея
Голлербаха
сюжет –
женщина,
тайны ее души
и тела,
непознанный
«пейзаж» ее
лица,
скрытые
телесные
«абстракции», обособленный
от мужского
зачарованный
женский мир. Похоже,
что еще с
военной поры,
когда юный
Сергей
мучительно
страшился
умереть так и
не изведав
женской
любви, -
сохранилось
в нем
это жадное
любопытство
ко всему, что
касается
женщины.
На
страницах
его книги мы
столкнемся
со
случайными
собеседницами,
соседками,
натурщицами,
посетительницами
кафе,
созданьями
всех
возрастов и
наций, с
точеными и
странно уродливыми
женскими
формами и фигурами.
Они
интересны не
только Голлербаху-художнику,
но и
Голлербаху-человеку,
наблюдателю,
проницательному
психологу
и
физиогномисту.
Вот эти
две – бабушка
и внучка, -
пришедшие
на
художественную
вечеринку, оказывается,
никакие не
натурщицы, а
самые
обыкновенные
ведьмы,
прилетевшие
на Манхеттен
с Лысой горы,
а эта необыкновенная
рыжеволосая
красавица с
пышной
гривой,
увиденная из
окна
автомобиля, – на
поверку и вовсе обернулась
ирландским
сеттером. Но
не думай,
читатель,
что
женщины
показаны в книге
лишь в этом
ракурсе -
ракурсов
много, они
разнообразны
и необычны. Художник,
чутко
реагирующий
на женскую
красоту,
сохранивший что-то
старомодно-рыцарственное
в своем
отношении к
женщине, в наше,
увы,
нерыцарское
время
напоминает
мне русского
классика, а
если точнее, – Ивана
Алексеевича
Бунина. В обоих
есть нечто
сходное,
делающее их «последними
поэтами» уже даже не
«железного», а
«пластмассового»
века.
Читая
книгу, совершаешь
обратное
путешествие –
из сегодняшнего
дня,
обозначенного
словом «старость»,
в молодость и
детство
автора. Если
начало книги составлено
из
впечатлений
«ньюоркца», то
ее последний раздел
«Мозаика»
содержит
воспоминания
о детстве,
проведенном
в овеянном
поэтическими
ассоциациями
Царском Селе,
родителях[†]
и их родовых
корнях, школе
и
сверстниках;
этот светлый
период
сменился с
началом
войны фашистской
оккупацией,
лагерем в Германии
и
последующей,
следует
сказать,
успешной
адаптацией к
новой
жизни.
И все
же, несмотря
на
полнокровную
послевоенную
жизнь Сергея
Голлербаха
в Европе
и Америке,
несмотря на
воплощенность
его
многочисленных
талантов –
художника
большой
формы,
художника-графика,
преподавателя
живописи,
писателя, - в его
воспоминаниях
звучит
ностальгия
по городу и
стране его
детства, по той
другой –
неосуществленной
жизни,
вымечтанной
в книге как
«вариация на
тему». И в
самом деле, Сергей
Голлербах
мог, как мой
отец, кстати
сказать,
ровесник С.Л.,
попасть на фронт,
воевать,
затем,
вернувшись с
победой,
влюбиться в
хорошую
советскую
девушку, жениться
на ней,
работать в
советских
учреждениях...
Оказавшись
спустя годы
в
России и глядя
в окно
гостиницы на
суету
московской
улицы,
художник
вдруг ощутил, как
могла идти
его
«тутошняя»
жизнь, параллельная
«тамошней».
Ностальгия
по детству,
искусственно
прерванному
войной, особенно
ощутима:
Иногда
мне хочется
поцеловать
мое детство,
прикрикнуть
на мою
молодость и
пригрозить
кулаком моим
зрелым годам.
В
книге
отчетливо
слышится
горестный,
идущий от
пушкинского
самоприговора
-«строк
печальных не
смываю»- крик души, не
избежавшей
ошибок и
падений.
Вслушайся,
читатель, в
такое,
например, признание:
Как-то
мне
приснилось,
что я снова
стал молод.
Ужас охватил
меня: «Боже,
неужели все
начнется
снова?»
Видимо,
дает
старость
своим
избранникам
панорамный,
словно с
вершины горы,
взгляд на
жизнь,
и в свете
этого взгляда
именно
молодость, с
ее поисками
себя,
своего
призвания и
своей любви,
будет казаться
временем
наиболее неопределенным
и
мучительным.
Как
филолог не
могу не
обратить
внимания на
чудесный
язык рассказчика,
нисколько не
утерянный за годы
эмиграции.
Мало того,
может, именно
пребывание в
чужой
языковой
среде так
обострило
лингвистический
слух писателя
Голлербаха,
что он с
упоением берется
за
филологические
изыскания,
выискивая
словесный
ряд и
корневые
соответствия слов
«красота» и
«лепота», «жало
и жалость». К
удивительным
наблюдениям
приходит
рассказчик в небольшом
эссе
«Крестики и
нолики». Жаль,
что не могу
привести его
целиком:
Ноль –
совершенство.
Но ноль – и
Ничто. Прибавь
ноль к цифре,
и она
удесятерится.
А
диагональный
крестик? Как
два удара
хлыстом, он
зачеркивает
и уничтожает.
Но он и знак
умножения,
таинственный
«икс» в
алгебре, Андреевский
флаг...
Но с
ноликом не
лучше. «О-о...-
стонем мы. «О-о!» -
вопием мы в
страхе. И
ограждаем,
охраняем
себя тем же
ноликом. Мы
облачаем
себя в
одежды, мы окружаем
себя
друзьями. Мы
очень-очень многое
можем
выразить,
начиная
слово с буквы
«о»...
Завершается
это эссе на
редкость
красиво, я бы
сказала, с драматургическим
блеском. Голлербах
вспоминает о
картине
раннего Шагала,
хранящейся в
Филадельфии,
на которой
изображен
человек с
отрезанной
головой. На
темном фоне
возле
парящей в воздухе
отрезанной
головы
написано: «Ох,
Боже!» Можно
понять, что
художник
таким своеобразным
способом
выразил
тогдашнее
свое
физическое
состояние. И - комментарий
Голлербаха: «Но вот
что
интересно:
восклицание «ох!» - это
же нолик и
крестик!
Многое чувствовал
Марк
Захарьевич».
В
разделе,
посвященном
живописи,
состоящем из
критических
статей
и рецензий
на выставки
художников, я
нашла
любопытное
определение. По
Голлербаху,
среди
живописцев
есть «свои
короли, герои
и полководцы,
изобретатели,
шуты и мученики,
но есть и
просто
праведники».
О
праведниках автор
говорит так:
«(их) творчество
питает нас
своим
качеством и дает
нам ощущение
постоянства
эстетических
и
человеческих
основ в нашем
непостоянном
мире». Очень
это
подходит к
самому
Голлербаху.
Думаю, он
рассмеется с
обычной для
него
самоиронией
над словом
«праведник», но
слово дела не
меняет – его
книга
оставляет
именно такое
ощущение.
Под
занавес, как
правило,
пишут о
недостатках.
Каюсь,
недостатков
не нашла. Издана
книга
прекрасно
(петербугское
издательство
Инапресс),
составители-редакторы не
только умело
подобрали к
текстам
графические
зарисовки Голлербаха,
но и в самом
конце поместили статьи
об его прозе
Бориса Филиппова, Рене
Герра, Юрия
Кублановского
и Юрия Зорина.
Кончить
хочу еще
одним
фрагментом
книги, на этот
раз
относящимся
к истории.
Царская
Россия была
наказана за
свою гордыню
большевизмом.
Большевизм
был наказан за
свою гордыню
демократией.
Демократия будет
наказана за
свою гордыню
преступностью,
развратом и
полным
искажением
самого
понятия
«свобода», что,
в свою
очередь, приведет
к
авторитарному
режиму,
который будет
наказан за свою
гордыню
новой демократией,
а она... И так
далее.
Гордыня
и наказание –
вот,
собственно, и
вся история
рода
человеческого.
Генрих
Гессе все
высказывания
непрофессионалов
на
специальные
темы называл
«журнализмом»
и относился к
ним
скептически. В
противовес
известному
мыслителю,
скажу, что
мне
приведенная
максима кажется
очень точной. Но как
бы мы ни
отнеслись к
социологическому
анализу-прогнозу
художника, обратим
внимание на
то, что
отталкивается
он в своих
догадках - от России.
И это
неспроста.
Именно
Россия, а не
Америка или
Европа –
самая больная
тема
для русского
по рождению, европейского
американца
Сергея
Львовича
Голлербаха.
***